Июл
2019
Ниже будет несколько постов из телеграм-канала, посвященного реляционному психоанализу. Вместо детализированных здешних размышлизмов, те больше похожи на мелкие кляксы — броские, но с серьезными упрощениями, поляризациями и пр. Порой размазываю их длинными голосовыми сообщениями.Я планирую для канала долгую жизнь, поэтому неторопливо запрягаю — кручусь вокруг базовых вещей. Например, как концептуализируется позиция аналитика в реляционном подходе. Параллельно задираю традиционные подходы. Чуть позже переверну монету и напишу про критику реляционного психоанализа (в том числе со стороны традиционных подходов).
Вот несколько постов оттуда (курсивы/выделения/прочее сохранены).Без “склеивания” тамошними голосовыми сообщениями это просто брызги мыслей, но, возможно, кому-то будет интересно. Сегодня я хотел бы поговорить о терминах «психология одной персоны» (one-person psychology) и «психология двух персон» (two-person psychology). Впервые они были представлены в североамериканской психоаналитической литературе Джоном Рикманом в 50-х годах, но активно начали использоваться с 80-х и к настоящему моменту стали клише.
Их взяли на вооружение реляционные аналитики первого поколения и с их помощью отграничивали себя от остальных коллег по цеху. Мол, мы мыслим и работаем в рамках модели two-person psychology, а они (все остальные) – в рамках модели one-person psychology.
О чем речь?
Как я говорил в голосовых сообщениях (слушайте выше), реляционный поворот в психоанализе начинался как эпистемологическая критика так называемой классической (a-ka традиционной/объективистской/позитивистской) психоаналитической позиции (так, например, критике подвергались концепты «чистого экрана», нейтральности и т.д.).
То есть это про психотерапевтическую ситуацию и то, каков в ней аналитик.Но почему количество людей разное (один и два)? Кого не хватает у тех, кто one-person? Не хватает аналитика – отвечают реляционщики. Но в каком смысле его не хватает?! Он же тоже находится в кабинете и что-то делает. «Делать-то он делает, — говорят они, — но вот вопрос в том, ЧТО он делает, чего НЕ делает и ПОЧЕМУ». А самое главное – как осмысляется его терапевтическая позиция (то есть это не только/не столько про поведение аналитика, сколько про его статус).
[И здесь я снова отсылаю к голосовым сообщениям выше]. Короче говоря, с самого начала психоаналитики пытались «выпрыгнуть» из отношений с клиентом и из своей собственной субъективности. Считалось, что аналитик изучает психику клиента с определенной дистанции, контролирует большинство переменных, и — если действует правильно — не подвержен влиянию собственной личности и предубеждений.Будто бы действуя извне системы клиента, можно достичь ясности, не попадая в мир клиента и не становясь этим захваченным. В каком-то смысле историю психоанализа можно рассматривать как постепенное «притягивание за уши» терапевта в (1) свою непреодолимую субъективность и в (2) отношения с клиентом. Так было с контрпереносом, так в 90-х будет с разыгрываниями (enactment), а сейчас (начало 80-х) так происходит с его объективистским эпистемологическим статусом.
Терапевт больше не обладает привилегированным доступом к объективной реальности на фоне субъективного пациента, и он больше не может располагаться снаружи отношений и непредвзято изучать их извне.
Нейтральные аналитики, незапятнанные переносы, чистые интерпретации объявляются мифологическими сущностями, которые не могут существовать в поле взаимного влияния между двумя со-участниками терапевтических отношений (со-конструкторами этих отношений). Всё контекстуально. То, что человек видит, в какой-то степени зависит от того, кто он, куда и когда смотрит. Аналитик оказывается испорченным инструментом для интерпретации.Отзвуки внутрипсихического можно обнаружить через межличностное. Через разделенное «на двоих».
Все, что он хочет найти, приходится искать не «внутри» психики клиента, а «между» ними (в частности, перенос теперь тоже про МЕЖДУ, это со-творенный продукт; он не разворачивается изнутри психики и не обнаруживается, а совместно-конструируется).
Когда-то считалось, что если ты следуешь принципам анонимности и нейтральности, это дает тебе шлем Персея, который делает тебя невидимым.Шлем отобрали с концами, а под ним — слон в посудной лавке, который не может остаться незамеченным, не задеть предметы интерьера, не повлиять на обстановку. Раньше слоном был только клиент. Теперь в кабинете два слона. И какая-то разворачивающаяся между ними непонятная история, в которой оба идут спиной вперед.Бездействие — это тоже действие. Молчание это тоже коммуникация. Пытаться быть не вовлеченным — это тоже форма вовлечения.Всё это очевидные в наше время вещи. А когда-то в психоаналитическом поле вокруг этого ломались копья.
Например, все ранние (70-е гг.) работы Эдгара Левенсона (известного интерперсонального психоаналитика) организованы вокруг центральной идеи «Ты не можешь не взаимодействовать» (этот человек также предвосхитил многое из того, что позже станет общепринятыми идеями). Мертон Гилл и Ирвин Хоффман — перенос не только про искажение, но и про правду. Не только про фантазию, но и про восприятие. Короче, он про отношения, про то, что «между», про то, что совместно-сконструировано. Про это же Пол Вэхтел и многие другие. Про то, что аналитик неизбежно и непрерывно влияет на происходящее. И т.д. и т.п. (тут должно быть очень-очень много мыслей).
Подобные заявления делают бессмысленными попытки классических психоаналитиков минимизировать свои субъективные проявления и свое влияние на клиентов.Ведь клиническая станция классического психоаналитика выстраивалась вокруг попыток не допустить этого самого «взаимодействия» с клиентом, не допустить «реальных» отношений. Перенос и «реальные» отношения воспринимались как взаимоисключающие штуки.Перенос понимался как искажение.Психоаналитическая ситуация должна была обеспечить «возникновение» и «разворачивание» переноса в «чистом» виде.
Следовательно необходимо было минимизировать вклад «реальности», которая могла бы «загрязнить» перенос.Поэтому аналитик должен был поддерживать позицию «пустого экрана» или «зеркала», не привнося ничего «от себя». Принципы анонимности, нейтральности как бы служили универсальным растворителем его (психоаналитика) субъективности.
Принцип абстиненции позволял поддерживать «инфантильные желания» и проблемы клиента на достаточном огне, чтобы их можно было разглядеть.Психика виделась закрытой, самодостаточной системой, хранящей в готовом виде прошлый опыт, расположенный как бы арехологическими слоями внутри.Классическая психоаналитическая ситуация была заточена на то, чтобы «достать» этот опыт на поверхность.
Конечно, абсурдность этих взглядов привела к тому, что практически с самого старта появились их критики (среди первого поколения психоаналитиков я бы выделил Ранка и Ференци). К середине XX-го века критика обрушивалась отовсюду.
Все это привело к уже ставшей классической статье Ирвина Хоффмана, опубликованной в 1983-м году, «Пациент как интерпретатор опыта аналитика», которая была посвящена систематизации критики концепта «пустого экрана».
Он разделил критиков на две группы: консервативных и радикальных (последние были интерперсональными аналитиками и теми, кто впоследствии станет реляционными). Интересно наблюдать, как те, кто консервативные, пытались в 50-е-70-е гг. «втащить» так называемые «реальные» отношения в виде различных концептов альянса («терапевтический альянс», «рабочий альянс», «лечебный альянс») и пытаться объяснить, почему на этом уровне восприятия клиента реалистичные, а на другом — искаженные.
Радикальные критики этих лет деконструировали концепты пустого экрана, «свободных» ассоциаций, отказались от идеалов анонимности и нейтральности как невозможных и проделали еще много работы по переосмыслению классического психоаналитического наследия.
